фарс
Меня уводит в темноту
безумная меланхолия...
«Гетеросексуалист»,
Братья
Самойловы, гр. «Агата Кристи»
Солнце
не то чтобы светило ярко – оно просто ослепляло, отродье космическое. При этом
ещё и отражалось от серого, засеянного бэта-экологичной копотью снега. Отражаться-то уже не от чего – ну всё же
кругом или в птичьем помёте, или в собачьих кренделях, или в этой копоти последнего
стандарта – так нет, всё равно отражается и режет мне глаза, режет сквозь мои
черные, засаленные отпечатками чьих-то – моих, конечно, чьих же ещё! – пальцев.
Моих старых скрюченных пальцев. А она говорит: «Артрит!» Дура, молодая толстая
дура из частной докториники.
-
Дура, - бормочу я под нос и осторожно перетаскиваю ногу через бордюр, коим
украшен дверной проем входа в подъезд. Правой рукой я опираюсь на стену, а левой
непроизвольно шарю в пространстве, пытаясь найти ещё одну точку опоры.
-
Кто дура, дед?- спрашивает меня участковый, возникший ниоткуда.
По
лестнице, на лестнице, под лестницей… Участковый теребит в руке форменную
нургалиевку версии «Зима 2.1.1» - автор-то давно уже Воланда за дурынды в аду
дергает, а шапка его, вишь как, до сих пор на полицосах… милиция, полиция,
милосия, полицосия… – всё им неймется.
-
Вычислил… – шепчу, не глядя на него. – Ну, ничего, Путин жив, он вас достанет,
он вас всех достанет и на твиттер медведевский посадит..!
Резкий
шлепок, и участковый подпрыгивает на месте.
Не успев даже приземлиться на
войлочные полицосники версии «Зима Нурга-Ять-Х», он привычным движением
выхватывает из нагрудной ширинки телескопический жезл, покрытый каучуком, а я
удивленно смотрю на свою старческую, неприкрытую перчаткой руку… и отчетливо
осознаю, что же означала «лестница» в избирательной кампании Четвертого
Президента… или Второго?- ни хера не помню уже... число 12 на лестнице, да-а… Я концентрирую внимание на руке, но она длинная, ужасно длинная, откуда у меня такая длинная рука, Путин, ты же тогда ещё обещал… но откуда выросла у меня это рука… о-ооо! – телескопическое отродье! Надо же, это моя трость: шлёп, и раздвинулась. Путин в двенадцатом… поэма Блока… мультфильм Михалкова… про Кутузова... Боже, это же апостолы святые, Путин, как ты мог?! Всех апостолов, под Михалкова, одним блоком, Господи, через Кутузовский… перекрывают опять, о-о!
Полицос
спокоен… со своим каучуковым жезлом, перешедшим по наследству к участковым от
гэгэиашников. Хм, проносится в голове, надо же – ГГИА. А сколько в Думе глазьев
повыбито-то было из-за одного названия только: то вот тебе «государственная»,
то нет – давай «герьмовая-мля», но
Новский-то Жиря молодец, пробил-таки тогда свою ГГИА – «Гы-Гы Инспекция ну-Ахиреть»
– прямо в таком вот написании: так вот слышу, говорит, от народа. Все
согласились тогда – а как же, компромисс ведь, какой-никакой. С тем и жили, и
таблички опять все меняли, а заказ на их
замену-то был единый, государственный, чтоб все под одно еб… лекало то бишь.
-
Ильич, ты не парься давай, брось тросточку-то, брось её в гугль-нах! – слышу совет
от Хренова.
Наконец,
я чувствую, что ноги мои окончательно распутаны, трость сложена обратно
восвояси и как ни в чем не бывало болтается у меня на гламурной фенечке у
запястья, а черные очки по-прежнему на переносице, лишь слегка наклонены в
сторону левого уха, так что правой дужки я вовсе не ощущаю. Старый стал, да,
это ж не двенадцатый…
-
Во, Ильич, нормально, теперь залогинься у подъезда, так-так, правой рукой
удобнее будет, воооо! Левой не маши ты, не попадешь в глаз, один гег. Помощь ещё
моя нужна, может? – спрашивает участковый, натянув на глаза нургалийку и пряча
в нагрудной своей ширинке жезл. Чудной всё же какой-то фасон их зимнего
прикида, ей-Богу – не мой стиль, ну однозначно не мой: какой-то он
одноклассниковый, что ли.
-
Бедные пенсионеры, эта последняя надбавка Галустяна совсем их надломила! –
вздыхает он.
Я
всматриваюсь сквозь темные стекла в пространство перед собой: это наш двор.
Снег будто мрамор на могилах – серый, причудливо-отформованный, засиженный… Или
не снег? Деньги. О, деньги! От них уже тошнит, как от карвалола, и недавняя
очередная надбавка к пенсии от Мишкиных президентских щедрот окончательно вбила
гвоздь в крышку гроба олигархрении – молодой Абрамович Третий имеет
среднемесячный доход на семь процентов ниже моего, средне-пенсионного, ну куда
ж дальше-то? После последней встречи с Обамой Галустян, видно, решил нас совсем
со свету сжить: закидать, завалить купюрами, и чтобы еврозона при этом тихо
сидела и постанывала у себя за железным занавесом. Бедолаги. Говорили им во
времена великой смуты: слушайся, Европа,
Путина, слушайся Владимира, так нет же… А если б в Америку в своё время не
экспортировали тандемные выборные технологии, то и там бы по сю пору они свой
лемон бразерс жопами голыми теодорасили не по-рузвельтски, отродье
раздемокраченное. И где бы был сейчас Барак? Верно, там же, где и Березовский.
Я
мелкими шажками преодолеваю десятиметровый участок от подъезда до своего «Патриота»
– невысокого хромированного градолёта с покатым космическим тюнингом. Его
мягкие лопасти, подобно щупальцам океанского опуса, небрежно свешиваются по
сторонам, и я вижу сквозь тонкое тонированное стекло манящее кресло пилота и
такое же комфортное пассажирское сиденье, обтянутое мягким бежевым винилом.
Прогресс… Одного жаль – керосина. Керосина больше нет. Только альтернативное
топливо. А разве ж оно может так благоухать? Одно преимущество – ходить за ним
никуда не нужно: сел в кресло и жди, когда приспичит. Вот сижу и жду. А молодые
теперь выбирают кресла от Явлинского-Аппл Нэо!
Им,
молодым, и невдомёк, что мы под федеральным гнётом обязательств по освоению
пенсий буквально задыхаемся и рады бы значительную свою монетарную часть
выгрузить неимущим буржуям, но… это же так неэстетично. Зачем оскорблять
ближнего своего грузом своей ноши?
Минуты
плавно перетекают одна в другую, и я начинаю греть мысль, что ещё один очевидный
недостаток альтернативного топлива – это состояние «а вдруг вообще не приспичит?»
Тревожной тенью всплывает образ лестницы. И ещё не могу вспомнить, куда я,
собственно, собирался слетать. Это тревожно. Тревожно, потому что сосед мой так
же вот в прошлом году вышел из подъезда, а обнаружился только через восемь
суток на Гавайях в компании с молодыми грудастыми буржуинками, срам-то какой! Но
самое тревожное то, что он совершенно ничего не помнил, бедняга. Перевели на
третий уровень. Сразу.
-
Ильич, а ты чего там, на лестнице, учудил беспорядок-то? – вдруг слышу Хренова.
Мне вдруг становится страшно.
-
Вычислил… – Бормочу. – Я этого с двенадцатого ждал. Ну, ничего, ничего, Путин
жив… вот Мишка только отсидит свой срок на стуле..!
-
Пойдём, дед, назад в подъезд, дашь пояснения…
Я
не противлюсь, и не сопротивляюсь – смысл? От судьбы не уйти, как от артрита,
но вот эта… из докториники… или не она
вовсе, а тот, на Гавайях..?
-
Ты же из двенадцатых апартаментов, Ильич?- спрашивает Хренов, мерно ступая
рядом со мной.
Я
просто киваю в ответ.
В
подъезде тот же полумрак и тепло, пахнет лавандой. Стены чистые, ровные,
ступени тщательно вытерты и смазаны антискользином – здесь ведь живут только
пенсионеры, и нам по Конституции положен специальный уход. На первом этаже
просторный холл, в котором слева часовня, справа крематорий, прямо – лифт, а
вниз лестницы нет: в морг можно попасть только из лифта. Вспоминается, как мы
высиживали часами электронную очередь, чтобы попасть на маршрутную экскурсию по
всем этим местам: стартовали с девяносто девятого этажа на электронной
восьмиместной тарзанке, которая за четыре с половиной секунды доставляет тебя
прямиком в морг. Там есть ровно две и три десятых секунды, чтобы оглядеться и
принять решение – остаешься тут или подскакиваешь вверх, в часовню. По
статистике, один из восьми экскурсантов сходит на первой остановке как бы автоматически,
никого не спросясь и не предупреждая даже. Те же, кто попадал в часовню, как
правило, там и тормозились – по большому счету, полученных знаний от пройденных
этапов экскурсии оказывалось достаточно для того, чтобы обратиться к Создателю
и сказать «пас» крематорию.
Участковый
подталкивает меня к лифту, мы заходим, и через секунду уже на седьмом уровне.
Это мой уровень. И с каждым годом он всё ниже. В просторном холле двое
апартаментов – одни мои, другие не мои. Сбоку лестничный проём.
-
Что это? – спрашивает Хренов-участковый, указывая на стену.
Я
следую взглядом его жесту и вижу ужасающую картину: недалеко от лестницы, примерно
с середины стены по высоте и далее вниз, с захлёстом на мраморный пол, в
вычурном узоре красуется трёхмерное граффити, изображающее «12 >», причем
стрелка указующим перстом направлена в сторону моих апартаментов. На массивной
двери из темных пород дерева тоже гравировка «12», только гораздо скромнее и
миниатюрнее: с той позиции, где я стою, и не разобрать вовсе, что там
начертано.
Граффити
в общественных местах запрещены законом.
-
Двен…нн…надцать, - вдруг начинаю заикаться я. Неожиданно приходит на память
далекое детство, когда мы, окрыленные духом свободы и безнаказанности, стоя в
лифтах, ковыряли ключами на стенах графические символы штуцера переливания
альтернативного топлива. Дай Бог памяти, тогда присутствовало целых два способа
передачи этого образа: художественно-изобразительное, в виде одного рисунка, и
буквенно-начертательное – из трёх элементов. Или я опять что-то путаю?
Появляется
докторша, улыбается, выглядит бодро.
-
Как мило! – Вдруг начинает она щебетать. – Капитан Хренов, стоило мне только
вчера упомянуть, что я часто путаю апартаменты из-за нечитаемости номеров на
дверях, как вот вам..! Какая прелесть… Никогда бы не подумала, что простое
сочетание цифр можно представить таким совершенно оригинальным образом!
Я
поворачиваюсь и иду обратно к лифту. Сегодня докторша навещает не мои
апартаменты. Мне обязательно нужно вспомнить, куда я собирался лететь.
-
Канары, - бормочу я бессознательно, шаркая по мраморному полу легкими
пенсионными путинками. - Боже, как мне сделать, чтобы я совершенно не помнил,
как меня занесет к черту на Канары…
Со
стены галантно смотрит число 12, и не понять – то ли как укор предков, то ли
просто как… отродье – старое, забытое, гетеро-джентльменовое.
Copyright 2012 Дмитрий Чарков
Copyright 2012 Дмитрий Чарков
Проза И.Лацмана, одного из моих любимых писателей, читалась как стихи, а стихи - как рисунки художника. Он был неподражаем. Ваша проза, Дмитрий, тоже необычна, потому и заслуживает особого внимания. Если бы мой артрит стал писателем, я бы хотел быть соавтором. Но для этого нужен особый талант. Вы им обладете. Удачи. С ув.Яков Ратманнский
ОтветитьУдалить